Гераклит Эфесский – важная веха всей досократики, его философская проблематика в очень значительной степени открыла новые перспективы и возможности для следующих поколений философов. Тема логоса – архэ Гераклита и связанной с ним проблематики прошла через всю историю античной языческой и античной христианской мысли, христианской средневековой философии. От Гераклита до нас дошли более ста фрагментов его сочинения «О природе», к некоторым из которых мы и обратимся, пытаясь восстановить ход мысли Гераклита, сделать прозрачными основные темы философа, за которым еще при жизни закрепилась репутация темного.

Сохранилось самое начало сочинения Гераклита «О природе» (B 1 DK): «Эту-вот Речь (Логос) сущую вечно люди не понимают и прежде, чем выслушать [ее], и выслушав однажды. Ибо, хотя все [люди] сталкиваются напрямую с этой-вот Речью (Логосом), они подобны незнающим [ее], даром что узнают на опыте [точно] такие слова и вещи, какие описываю я, разделяя [их] согласно природе и высказывая [их] так, как они есть. Что ж касается остальных людей, то они не осознают того, что делают наяву, подобно тому как этого не помнят спящие» (Фрагменты ранних греческих философов. Часть I. М., 1989. Перевод А.В. Лебедева).

Этот текст еще раз заставляет убедиться в темности гераклитовского стиля, но эта темнота и сложность все-таки обладает определенной логикой и глубоким смыслом. Начнем с первого утверждения, с главного действующего лица отрывка: «Эту-вот Речь (Логос) сущую вечно…». Зачало мысли Гераклита уже несет в себе черты, которые мы будем не раз отмечать на материале его фрагментов. Разговор идет о Логосе, у Лебедева везде переведено «Речь», хотя Логос – слово в греческом языке весьма многозначительное и в данном контексте оно вполне может означать и закон и мысль. Читать эту странную фразу нужно, как кажется, вынося за скобки Логос, и вернуться к нему, изучив окружение Логоса, проследив, как короля играет свита. Указание «это-вот», безусловно, тождественно любому бытовому указанию: «это – шкаф», «это – дерево», вот – оно, что я потерял, вот – он, кто мне нужен. В «этом-вот» есть доля обнаружения нового, но вместе с тем и узнавания.

Теперь к тому, что обнаруживается, узнается. Обнаруживается пока вынесенный за скобки Логос. Оказывается, он «существует вечно» – это важный пункт. Что значит быть, существовать – мы говорили в связи с Фалесом. Здесь ситуация во многом повторяется: то, что реальность, к которой можно обратиться, существует, то есть бывая (а мир, нас окружающий, есть мир бывания, становления того «всего», о котором размышлял Фалес) – бытийствует, со всей возможной серьезностью и основательностью устойчиво пребывает, – уже достаточно необычно.

Но этого мало – оно, как бы случайно окликнутое «это-вот», существует вечно, то есть всегда было и всегда будет, не имея ни начала, ни конца. В узнании, обнаружении мы сталкиваемся не с частным и конечным, как происходит обычно, а с всеобщим и беспредельным. И смысловым эпицентром этой встречи-узнавания и оказывается Логос.

Далее Гераклит переходит на другую тему, которую можно скорее назвать иллюстрацией к существу дела, заключенной в теме Логоса. Гераклит описывает странное поведение людей в связи с Логосом: люди 1) выслушивают (и не раз); 2) сталкиваются напрямую; 3) узнают на опыте все то, что составляет основу философского сообщения Гераклита (то есть опять Логос). Участие Логоса в жизни людей более чем активное, он буквально везде и во всем, но проникновенность Логоса противопоставляется невосприимчивости людей. Они 1) не понимают; 2) подобны незнающим; 3) не осознают (действия Логоса), в этом напоминая спящих.

Важно с самого начала определить, о чем здесь говорит Гераклит: или о невосприимчивости неназванных лиц, или о природе самого Логоса – скорее о втором. Люди с их невосприимчивостью, с одной стороны, и с открытостью им Логоса, с другой, должны скорее иллюстрировать что есть Логос сам по себе как первоначало бытия, принцип его устроения и познания. Непонимание – не внешняя Логосу реальность, но наряду с открытостью подробность его собственного бытия. Логос инициирует различия «этого-вот» и вечного, понимания и непонимания, слышания и неслышания, сна и бодрствования. Но он же, являясь предметом высказывания, сводит картину к некоторому смысловому центру.

Фр. 14 (93 DK) «Владыка, чье прорицалище в Дельфах, и не говорит, и не утаивает, а подает знаки». Под владыкой подразумевается здесь, конечно, Аполлон, непосредственным образом связанный с пифийским оракулом в г. Дельфы. Пифон – чудовище (существо безобразное и хаотичное, но древнее, бывшее изначала, вещее) убивается Аполлоном как проводником олимпийской космизации. То, что внук поднимает руку на своего хаотичного дедушку – зараз и подвиг (как аналогичные деяния Геракла, Тесея), и преступление, богоборчество и богоубийство. Оценка Аполлона, таким образом, здесь амбивалентна. Как герой он стяжал славу, как преступник – вину, за которую должен понести кару и искупить ее. Тема вины, к слову сказать, правовая терминология и проблематика – характерная черта досократической философской терминологии, например, у Анаксимандра. Виновное, нечто, находящееся в ситуации вины, причиняющее или причиненное возвращает нас в смысловое поле фюсиса и архэ, в проблематику определенности всего через утверждение начала, которое еще и виновник бытия, само же бытие виновно в своем происхождении, расплачиваясь за него становлением (греки всерьез считали, что лучше не родиться, т.к. рождение означает обреченность року, неумолимой судьбе, а, значит, гибели и исчезновению).

Тема искупления вины как некоторого недобытия и ущерба – той доли хаоса и разрушения, которые вновь и вновь обнаруживаются в устойчивом порядке космоса, – есть тема древней мистериальной религиозности. Аполлон, убив Пифона, должен очиститься от скверны убийства, очищение – это всегда возвращение к незамутненному истоку космоса. Мир, по устойчивому представлению древних греков, достигнув состояния космичности, упорядоченности, определенно имеет свои перспективы скатывания к хаосу. Мистерия поддерживает, обеспечивает стабильность космического бытия во всех его проявлениях. Дельфы – крупнейший религиозный центр Греции, включающий в себя оракул, доводящий до смертных волю богов и доводящий до слуха небожителей вопрошания людей. Прорицает женщина – пифия, впадающая в медиумический транс, вдыхая пары серы (вещее дыхание Пифона, брошенного Аполлоном в расщелину земли). Ее несвязные речи толковали герменевты, облекая их в стихотворную форму. В этом культурном и религиозном контексте для нас важна та двойственность, которую мы наблюдали и в первом фрагменте: Аполлон – герой и преступник, Пифон – чудовище, но древнее и вещее, невнятные слова женщины – божественное откровение. В этих подробностях как бы уже предощущается пульсирование Логоса. За этой завесой мы узнаем его единораздельную сущность.

Что, а точнее как прорицает владыка Аполлон – он и не говорит, и не утаивает. Слово прорицания двойственно, ситуация неговорения, молчания, пребывания в неприступной полноте своего бытия, своего неисследимого величия, полной несообщаемости с миром людей, но это еще только часть логосной ситуации, один ее полюс. Действительность же ее в сопряженности противоположного, разносмыслового. Второй полюс «не утаивает» противоположность первому, полное открытие всего сокрытого, доступность высокого, неприступного, уравнение сакрального с профанным без всякой утайки, без намека на внутрибожественное, не открывшееся в небожественном. Ни та, ни другая ситуация, ни тот, ни другой полюс в изолированности своей одинаково не логосны, одинаково не предполагают обращенности (единства), не уничтожающей, а подчеркивающей разнородность соотносимого.

Но Гераклит отказывает в самобытности двум этим крайностям (и не говорит, и не утаивает). Искомое находится посередине – это знак. Ведь знак – это то, что содержит в себе означаемую реальность (говорит, не утаивает) и вместе не является ей, не равен ей самой (не говорит, утаивает), будучи другим по отношению к ней.

Скажем, дорожный знак сообщает нам о состоянии дороги, которая нам еще не известна, но сам он – не дорога, а просто раскрашенная жесть. Которую еще надо истолковать. Знак – Логос – это область скрытия-открытия, знания-незнания, которое есть бытие, как парадоксально необходимое общение, свободное единение противоположностей, делающее их самими собой: особыми и несхожими.

Фр. 79 (64 DK) «Всем этим-вот правит молния». Гераклит всегда давал простор для интерпретаций и толкований, то, что мы извлечем из наследия философа, зависит во многом от нас. Насколько мы, сохраняя корректный подход к тексту, вживемся в мысль Гераклита, настроимся на его мыслительный ритм.

С темой «всего» мы уже встречались у Фалеса, «это-вот» для нас тоже не новость. «Все» как вообще все наличествующее, и «это-вот» как конкретное и ближайшее к нам, оказываются подвластны молнии. Здесь, пожалуй, уместна следующая иллюстрация: молния, как известно, атмосферное явление, внешним проявлением которого является яркий мгновенный свет («сверкнула молния», «ударила молния», или «как молния» в значении «очень быстро»). Для большей прозрачности гераклитовской мысли представим ночную грозу: темно, ничего не видно, вдруг – молния озаряет на какую-то секунду все своим светом, в котором мы видим дома, деревья, дорогу, затем – снова темно. Что произошло? Молния выхватила, вырвала у тьмы очертания, силуэты вещей, до того невидимых и как бы несуществующих вовсе. Созерцание (теория), видение – устойчивая метафора познания и познаваемости, а познать можно лишь только то, что есть – об этом будет писать Элейский Парменид. Как и видеть можно только то, что освещено. Ситуация замечательна еще и тем, что мгновенный свет молнии зараз осуществляет два противоположных действия – он и обнаруживает многообразие вещей, выделяя каждую в особенности и отличности от другой, и обнаруживает единство всего, как освещенного, охваченного в целом светом молнии.

Свет молнии объединяет и разъединяет, обобщает и индивидуализирует. Само отношение молнии к вещам в пространстве метафоры достаточно разнообразно: молния задает границы вещам, очеркивает их своим светом, который вместе с тем обнаруживает, но не упраздняет тьму (крайности, как во фрагменте с владыкой и не говорившим (тьма), и не утаивавшим (свет), но открывавшемся в знаке). Молния – знак и знамение – граница, разделяющая и указующая место для каждого, как властное знамение она инобытна вещам, а как их граница она им свойственна, мало того – является существом их самих.

Молния как граница заслуживает особого внимания, ведь граница и объединяет и разъединяет, сама из себя ничего не представляя, она не вещь, не тело, не предмет. Замечательно, что временная краткость молнии – как бы метафора нулевой пространственности границы, ее точечности. С другой стороны, благодаря ей одна вещь отличается от другой, в силу границы они опознаются как различные или сходные.

Отсюда становится понятным, почему молния правит. Правит она как инициирующая к бытию сущее, правит она как знамение, проводящее тему сакрального в профаном, божественного во внебожественном, впервые артикулируя не только подвластное, но и себя саму. Молния не может освещать саму себя, только освещая иное, вещи мира, она актуализирует и свое собственное бытие.

Молния, безусловно, одна из иллюстраций Логоса – первопринципа гераклитовской философии, как граница и предел она закон и власть, как созерцание в свете она мышление, как слово произнесенное, услышанное и понятое она речь.

Разделительно-объединяющая деятельность Логоса особенно хорошо видна во фрагменте 29 (53 DK): «Война (полемос) – отец всех, царь всех: одних она объявляет богами, других людьми, одних творит рабами, других – свободными». Война здесь также иллюстрация Логоса, а не частного человеческого или сверхчеловеческого – сакрального бытия. Война – и отец и царь, она и бытийный исток всего и всех, и та инстанция, которая правит и господствует над всем. Такое положение не случайно, война, битва – один из центральных экзистенциалов мировосприятия древнего человека, мир – космос в значительном количестве миологических систем возникает через битву и вследствие битвы, битвой-жертвой отмечена каждая ступень космизации. Кронос убивает своего отца Урана (оскопляет), Зевс – Кроноса. В Младшей Эдде первосущество великан Эмир убивается и расчленяется своими сыновьями, аналогичная участь постигает Пуруши индийской мифологии. Семантика битвы неисчерпаема и многообразна, для нас важно одно – война как отец и царь вовсе не означает кровожадность и милитаризм Гераклита, а утверждение зиждительного и космизирующего характера Логоса. Война сталкивает противников и в войне их противостояние обнаруживается, война инициирует их бытие как разных, находящих и обретающих себя в противоборстве с другим, также обнаруженным в битве наряду с собой. Битва – место узнавания себя и другого. Предельные реалии мифологического сознания: боги – люди (сакральное – профанное), – обнаруживаются в битве – Логосе, взаимораздельность и противопоставленность – действия Логоса: боги божественны по отношению к людям, а люди человечны по отношению к богам. Вне логосной взаимосоотнесенности их не существует. Дифференцирует Логос и внутричеловеческую ситуацию, разделяя свободных от рабов: самобытность и самостояние от подчиненности и зависимости. Таким образом, человеческая реальность в Логосе обретает свои становые качества.

Тему человека отчасти продолжает фрагмент 94 (119 DK): «Этос человека – его даймон». Этос сам по себе очень важный экзистенциал древнегреческого мироощущения, греч. «этос» – привычка, обыкновение, нрав или черта характера. Этос входит в ряд близких по смыслу структур античной культуры: «фюсис»; «эйдос» – центральное понятие философии Платона, вид, видимое, значит оформленное, нечто, имеющее умопостигаемую структуру и фигурность; и «характер» (от «харассо» – царапать, писать на дереве или меди, штамп, отпечаток, чекан, оттиск). В применении к человеку (а характером или этосом обладает все существующее) это сумма типических свойств человека, нечто неизменное, раз и навсегда заданное, в отличие от меняющегося и случайного.

Если в современном словоупотреблении характер – сумма индивидуальных черт, то для античного мировосприятия это знак принадлежности к типу, к чему-то вечному и неизменному в силу своей всеобщности. В этом свете словосочетание «человек с характером» для античного уха звучит бессмысленно. А как же иначе? Только причастность к вечному и необходимому и открывает перспективу бытийственной устойчивости и познаваемости любой реальности, не иметь характера, то есть набора устойчивых и сверхиндивидуальных свойств, означает попросту не быть вообще.

Этос отличается от характера большей долей динамизма, существующего на правах большего или меньшего соответствия или несоответствия норме, той мере, которая и является характером, безусловно сближаясь с характером в своей определенности, завершенности, а тем самым прозрачности для познания, из него или исключен элемент становления и случайности, или сведен к минимуму. Жизнь человека предопределена его характером и этосом и эта определенность и позволяет нам знать, что есть человек в отличие от других людей, с одной стороны, и что есть человек вообще вне индивидуальных различий каждого, с другой. Этос – устроение, космос человеческого бытия, из которого избыт хаос становления.

Другой мотив вводится темой даймона, здесь, как и в случае с Логосом, мы видим одну из серьезнейших тем античной философской традиции, в которой Гераклиту было уготовано сказать первое, но веское слово. В данном случае важно учесть следующее: даймон, даймоний – божество, но есть нечто, что отличает его от олимпийских богов – Аполлона, Афродиты, Гермеса, – он безымянен, эта божественная сила анонимна и неименуема, а, значит, у человека нет возможности ни умолить ее, ни заклясть. В этом значении даймон хаотичен и разрушителен, могущество его неподконтрольно, цели его непостижимы. В этих качествах своих он совпадает с непостижимой и иррациональной судьбой, как, пожалуй, центральной категорией древнегреческого мироощущения. Судьба ведь не имя, а скорее образ действия – бессмысленный и беспощадный, ей, как року, участи, доле обречено все существующее в силу своего существования и уже приговорено к смерти.

Мотив, ощутимый у Гераклита в меньшей степени – это промежуточность даймона, он будет развит впоследствии у Платона. Даймон – нечто среднее между богами и людьми, он координирует и соединяет профанное и сакральное. Здесь типичный гераклитовский подход: поиск термина, даже точнее образа – метафоры, который мог бы обнаружить в себе взаимоисключающие противоположности и их парадоксальным образом примирить. Судьбе обречены все, она бессмысленна и хаотична, и это мы находим в даймоне, но даймон еще и посредник, соединяющий различное, а, значит, он разумен и осмысленен. Соотношение этих полюсов не вполне понятно, но драматургия вопроса уже глубочайшим образом затронута.

Возвращаясь к целому фрагмента, мы видим: человек – странное существо, понять которое можно, учитывая два ряда его взаимоисключающих характеристик. Со стороны этоса он постижим, космичен, оформлен, он реальность профанная и посюсторонняя, со стороны даймона – непостижим, хаотичен и божественен, сакрален, потусторонен. Бытийствование, «есть» человека – соприсутствие противоположного и взаимоисключающего и их взаимообнаружение и соединение или, точнее, движение к соединению, проясняющее сущность человека, которая недвусмысленно обнаруживает присутствие Логоса. Логос составляет внутреннюю реальность человека: мы обращаемся к себе и знаем себя, и остаемся для себя неразрешимой тайной. Скажем, мы знаем себя изнутри, но не знаем себя извне, знаем себя как себя, но не знаем себя как другого. А полнота нашего я видимо и выражается в единстве меня как меня и меня как другого (этос и даймон). Что-то в этом роде, видимо, и вкладывал Гераклит в эту фразу, как бы предполагая, что в глубине нашего я (этос) есть место чему-то радикально нас превышающему (даймон).

Эта тема коррелируется с другим фрагментом. Фрагмент 26 (50 DK): «Выслушав не мою, но эту-вот Речь (Логос), должно признать: мудрость в том, чтобы знать все как одно». Странным в этом фрагменте кажется следующее: кого предлагает слушать Гераклит, если не себя, не свою собственную речь (Логос), ведь во фрагменте не содержится указания на то, чтобы говорил кто-то другой. Видимо, слушать он предлагает себя же, но в каком-то другом модусе собственного высказывания. Во мне существует как бы два логоса, один «с маленькой буквы», бытовой, обыденный логос, к которому прислушиваться не нужно. И другой, «вот этот» Логос, от «лица» которого Гераклит и высказывает нижеследующую «сентенцию». Ситуация с человеческим этосом, который есть даймон, здесь как бы повторена, но уже в более специфически философском ключе. В человеке есть, оказывается, место чему-то сверхиндивидуальному и превышающему человеческое, слишком человеческое. Эта-то инстанция и обнаруживается в человеке и опознается как Логос, раскрывающий содержание подлинной мудрости, недоступной тем, кто находится на «первом этаже» только своего частно-частичного логоса. В этом изречении заложены очень важные для последующих судеб философии мотивы. Тема сверхиндивидуального Логоса будет раскрыта у Сократа и Платона как тема души, различие логосов с точки зрения разной ценности того знания, которое обретается на этих двух уровнях нашего «я» определенным образом будет обозначено Элейским Парменидом в теме «двух путей», вообще в теме различия познавательных способностей и соответственно различия тех сфер бытия, к которым они обращены. Если мы с темы двух логосов обратимся к фрагменту 1, мы вполне можем обнаружить важную нюансировку в странной невозможности людей услышать и понять Логос. Их слушание и понимание всецело пребывает в пределах частичного, бытового логоса, а Логос, «сущий вечно», – реальность другого порядка, отличная от последнего так же, как даймон от этоса. Однако оба логоса, сосуществуя в человеке, позволяют отрешиться от одного и встать на точку зрения другого, «сущего вечно», не выходя за пределы вменяемости и единства «я».

То, что открывается Гераклитом и Гераклиту (а вместе и нам) Логосом, «все есть одно», воспроизводит комплекс идей, о котором мы говорили в связи с Фалесом. Здесь же отметим один нюанс: «переключившись» на Логос «с большой буквы», Гераклит переходит и на другой язык: «все», «одно», «есть» – уже не слова обыденной речи, а термины, имеющие строго определенное содержание, взвешенные и законченные, очищенные от незначительных деталей и мелочей. Если учесть, что специальная философская терминология ко времени Гераклита еще только вырабатывалась, мы как раз и видим здесь один из мотивов ее создания: если Гераклит осмысляет мир так же, как он осмыслен Логосом, то и рассказать о нем можно только так, как он сам о себе рассказывает – особым, истинным языком. Хотя, отождествляясь с Логосом, он сохраняет и дистанцию к нему, не теряя «нижнего этажа» – своего частного логоса.


К списку лекций