Гоголь и Розанов. Или как поссорились и помирились Василий Васильевич и Николай Васильевич  

К.А. Махлак



Гоголевская тема занимает огромное место в творчестве В.В. Розанова, и это совершенно не случайно. Розанов, пожалуй, самый радикальный и непримиримый ругатель Гоголя. Тем не менее, среди русских писателей XIX века именно Н.В. Гоголь наиболее близок творческой манере и «миру» Розанова. Что такое мир Розанова? Это мир мелочей, мимолетного, бытового. Гениальность Розанова («гениальным обывателем» называл его Н. Бердяев) в превращении быта в бытие, мимолетного и «невеликого» в нечто почти монументальное. Посыл Розанова – «овнутрение» совершенно любого опыта, промысливание, проживание его в себе до последней ясности. Отсюда и совершенно особое отношение к литературным образам, к ткани художественного мира Гоголя.
Розанов подходит к нему не извне, как литературовед или критик, предлагающий свою версию логики, онтологии и гносеологии этого мира. Розанов, как это он часто проделывал в работе с другими авторами, пытается «мыслить Гоголем», размышлять его художественными образами, а не над ними. Материал гоголевского творчества, кажется, для этого совершенно не подходит, по философичности Гоголь проигрывает и Достоевскому и Толстому, «концептуальность» гоголевского творчества не лежит на поверхности и не переводится в философский ряд так легко и органично, как это имеет место в случае Достоевского.
Великий писатель не просто «автор выдающихся произведений», он автор видения, видения, неотторжимого от личностного средоточия – «я» писателя(1) . Понять видение – значит вобрать «я» автора, сделать его своим «я», так акт понимания становится самоанализом, «разгадыванием» себя.
Первым актом, первым «полаганием» гоголевской темы у Розанова является различение розановского «я» от гоголевского «не-я». Здесь появляется мотив борьбы, преодоления и неприятия Гоголя, очень характерный для Розанова. Забегая вперед, нужно сказать, что основным результатом разгадывания оказывается странная реальность – пустота или ничто. Ничтожность, пустотность – главное открытие Гоголя и основной упрек Розанова гоголевскому творчеству: Гоголь не только воспел пустоту, небытие в ее «модусах» (о них речь пойдет далее), но и подтвердил власть ничто над русской душой.

«Как же, однако, через какой «механизм» я одолею Гоголя? «О Розанове» будут столько же писать, как «о Гоголе» и собственно Розанов такая же «загадка», как «Гоголь». … Но – у Гоголя отрицательное, у Розанова – положительное»(2) .

Гоголь страшен способностью проникать в самые потаенные глубины человеческого существа, эти «глубины» – вовсе не величественные бездны Достоевского, а плоские, пошлые и весьма мелкие ямы. Не клевета на национальный характер (по большому счету и на род человеческий) возмущает Розанова, а правда о нем, с которой нельзя жить.

«Успех» Гоголя (какого никто у нас не имел, – Пушкин и тени подобного успеха не имел) весь и объясняется тем, что, кроме плоскоглупого по содержанию, он ничего и не говорил, и, во-вторых, что он попал, совпал с самым гадким и пошлым в национальном характере – с цинизмом, с даром издевательства у русских, с силою гогочущей толпы, которая мнет сапожищами плачущую женщину и ребенка, мнет и топчет слезы, идеализм и страдание. … Сам же Гоголь был очень высокомерен... Как очень высокомерна всегда и гогочущая толпа...
В сущности, Гоголь понятен: никакого – содержания, и – гений (небывалый) формы. Мы его «всего поймем», до косточек, если перестанем в нем искать души, жизни … остановимся на мысли, что это был именно идиот (трудно предположить, допустить, и оттого «Гоголь так не понятен»): что «Мертвые души» – страшная тайная копия с самого себя.
Страшный ПОРТРЕТ меня самого.
– Меня, собственно, нет.
– Эхва!.. А ведь БАРИН-то - я»(3) .

Тезис Розанова вроде бы понятен: самому ничтожному содержанию можно придать совершенную форму, но форма, и это Розанов как переводчик «Метафизики» Аристотеля хорошо знал, это не нечто безразличное к содержанию, но именно «душа» и «жизнь» предмета, явления или лица. Бессодержательное – бесформенно, бесформенное – бессодержательно, а, значит, «идиотизм» Гоголя (как и Розанова, промысливающего «загадку» Гоголя) – констатация редко встречающегося сознания небытия: «меня, собственно, нет». Нигилизм, в котором Розанов подозревает Гоголя, не просто уничижительная квалификация великого писателя, брошенная хулиганом публицистом, а предмет серьезного анализа. Как и зачем Гоголь соединяет в своем творчестве сущее и ничто: блистательную форму и «пустейшее» содержание. Опять мы должны вспомнить исходный принцип: Розанов не пишет о Гоголе, он мыслит его художественным видением. Поэтому некоторые характеристики творчества Гоголя совпадают с тем, чем на протяжении всей своей жизни занимался сам Василий Васильевич. Вот одна из таких самохарактеристик «через призму Гоголя», в ней мы встречаемся с пустотой, с ничто.

«А мож. быть, это только темы пусты (они ярко пусты); может быть, необитаемы только главные комнаты, залы, гостиные, кабинеты. Но есть много «кое-чего» по закоулкам?
Это действительно. Это – скрыто на сто лет от читателей, что, собственно, «дом русской литературы пуст». Закоулки в русской литературе, как нигде, и у русских писателей всегда был изумительный нюх к кухне, прихожей, дворницкой, чулану, погребу и коридорчику «с анекдотами», с «что случается там». Мышиное чутье и мышиное зренье есть вечное качество русских писателей.
И тут, в пределах мышиного и погребного, в «людской» и проч., писатели выковали дивные «штрихи» о жизни, о смерти, о человеке, о целой природе»(4) .

«Необитаемость главных комнат» – это уже не «пустота тем», а тема пустоты, сознание «пустотности» человека и мира, вызов не только новоевропейскому антропоцентризму, но и христианскому принятию мира как творения «добро зело». Миры чуланов, подполий, погребов – это миры абсурда, абсурд – рудимент, фрагмент смысла в мире тотально обессмысленном (чулан есть, а дома нет). Эта тема звучит в известной и определенно «гоголевской» новелле «La Divina comedia» из «Апокалипсиса нашего времени» (1918 г.):

«С лязгом, скрипом, визгом опускается над Русскою Историею железный занавес.
– Представление окончилось. Публика встала.
– Пора одевать шубы и возвращаться домой. Оглянулись.
Но ни шуб, ни домов не оказалось»(5) .

Абсурд – следствие пустотности и ничтожения мира («главные комнаты, залы, гостиные, кабинеты»), нарушения иерархии сущностей и смыслов. Однако, «дивных штрихов» о жизни, смерти и человеке не добыть иначе как «мышиным чутьем и зрением». Здесь еще одна черта, связывающая Гоголя и Розанова – созидание «художественного мира», даже такого имманентного, как у Розанова, нечто непоправимо разрушает, виденье («мышиность» этому только способствует, усиливая эффект) так модифицирует реальность, что она просто не может существовать без «мышиной» точки зрения на саму себя. Эта мысль – частый рефрен розановских размышлений о «литературном процессе» в России и о Гоголе в частности.

«Гоголь с неистовством Поприщина, замученного докторами, опрокинул на «отечество» громадную свою чернильницу, утопив в черной влаге «тройку», департаменты, Клейнмихеля, перепачкав все мундиры, буквально изломав все царство, так хорошо сколоченное к половине XIX века»(6) .

Ничто так хорошо не описывает суть розановского творчества, как инкриминируемое Гоголю «опрокидывание в чернильницу» не только департаментов и империй, но и всяких «пустяков» и «мимолетностей» жизни – «опавших листьев» обыденного существования. Кто, как не Розанов, буквально «извалялся» в чернильнице.
Опыт небытия, фиксируемый Гоголем в образе, Розанов подразделяет на несколько аспектов: небытие – бесформенность (или, что то же самое, бессодержательность), небытие – абсурд (нарушение иерархии, замена важного второстепенным, высокого низким, и, наоборот, небытие – это еще и ложь(7) ).
В связи с юбилеем (столетием со дня рождения Гоголя) Розанов размышляет о том, почему не удался памятник Гоголю в Москве. Суть в немонументальности, невоплотимости Гоголя и его образов, в бессодержательности-бесформенности его виденья.

«Ничего нет легче, как прочитать лекцию о Гоголе. И дивно иллюстрировать ее отрывками из его творений. В слове все выйдет красочно, великолепно. А в лепке? – Попробуйте только вылепить Плюшкина или Собакевича. В чтении это – хорошо, а в бронзе – безобразно, потому что лепка есть тело, лепка есть форма, и повинуется она всем законам ощутимого и осязаемого. Как вы изваяете «бесплотных духов» Гоголя и его самого, который в значительной степени был то же «бесплотным духом» … и, добавлю безумное определение, видимость полного человека – имел, а натуру полного человека – вовсе не имел! … Ну, что же тут ставить памятник? Кому? Чему? Пыли, которая одна легла следом по той дорожке, по которой прошелся Гоголь? … Но самая суть пафоса и вдохновения у Гоголя шла по обратному, антимонументальному направлению: пустыня, ничего. Один Бог над землею, да яркие звезды в небе, – с которыми умеет говорить пустынник-поэт, худой, изнеможенный. И только он и умеет смотреть на них, вверх; а как оглянется кругом – все вдруг начинает уходить под землю, вниз, в могилу: и целая планета становится могилою своего обитателя-человека»(8) .

Процитированный фрагмент оставляет двойственное впечатление, с одной стороны, «пустыня» и «ничто», с другой, пустынник-поэт беседует с Богом и созерцает небо – образ законченности и совершенства творения. Второе определенно не вписывается в розановское понимание природы творчества Гоголя.
Еще одним модусом небытия в мире Гоголя, по Розанову, выступает запах. Запах не совсем то же, что словесное описание запахов, это скорее образ мироощущения, сказывающийся в целом на авторском взгляде на реальность. Понятно, что мышиным чутьем можно учуять нечто «мышиное», к слову, «обонятельно-осязательное» отношение к действительности так же роднит Розанова с его alter ego – Гоголем. Действительно, начиная с ионийских натурфилософов мир осмыслялся как космос, нечто оформленное, выстроенное, он был предметом созерцания – умозрения. Мир Гоголя, по Розанову, это бесформенный, но не менее реальный мир запахов и испарений.

«Гоголь есть весь солнце в капле воды. За это определение не переступишь. Солнце – его гений, несравненный, изумительный. Но солнце это такое особенное, волшебное, кудесническое, которое для отражения своего, для воплощения своего, для проявления себя миру ищет непременно капли, совершенно крошечной и непременно завалившейся куда-нибудь в навоз. Как только подобная вонючая капля найдена – гений Гоголя упоен и отражается в ней во всей огромности, в чудовищности… «Не чувствую запаха», – говорил он о всем, если это не падаль... Но непременно, чтобы черви ползали. Они ползают около всех этих «мертвецов», сыплются из них, из Манилова, Собакевича, Селивана, Петрушки, и, Боже мой, кого еще…»(9) .

Вонь, черви – явный знак небытия, но не чистого ничто, а запустения «на месте святе». Интенсивность запаха: чем мертвее, тем «запашистей», отрицательная вечность и животворение наоборот: запах разложения – мертвый дух, которым мертвится мертвое. Тем не менее, чуткость к «душку» каким-то образом связана с «кудесническим» мастерством Гоголя, с его властью над словом:

«“Словечки” у него тоже были какие-то бессмертные духи, как-то умело каждое словечко свое нужное сказать, свое нужное дело сделать. И как оно залезает под череп читателя – никакими стальными щипцами этого словечка оттуда не вытащишь. И живет этот «душок» – словечко под черепом, и грызет он вашу душу, наводя тоже какое-то безумие на час, пока вы не скажете с Гоголем:
– «Темно... Боже, как темно в этом мире!»(10)

Ночным, лунным, могильным холодом пахнул на Розанова мир Гоголя, мир тоски, скуки, маяты и богооставленности. Неразрешенным остается вопрос: какова природа «божественного» гения Гоголя(11) , ведь читать о скуке, тоске, «червях» не скучно, и не тоскливо, и не противно. В чем секрет? ««Носа» Гоголя не только никто не зачеркивает в его произведениях, но и никто не захочет зачеркнуть, всякий воспротивится зачеркиванию, воскликнет: «Это – наше», «Это – дорогое нам, «с этим мы ни за что не расстанемся». С чем «не расстанемся?»(12)

Ответ, предлагаемый Розановым, можно сформулировать примерно так: опыт Гоголя (а, значит, и его читателя) – это и узнавание себя, и неприятие себя. Одним и тем же актом мы принимаем себя (в своем жизненном контексте, бытии-быте) и в отвращении отворачиваемся от себя. Этот двуединый акт в каждом из элементов «содержит» ничто. Узнавание-приятие – это смех, отвержение ужас. Ужас-смех, дошедший до высшей точки. Совпадение с собой – пошлость, отвращения от себя – отчаяние. Двуединство Розанов понимает как круг(13) , из которого нет исхода. Ситуация дополняется тем, что смеется и ужасается нечто, некое пребывающее «я», бытие которого устойчиво, но исключительно пассивно, недаром Розанов говорит о судьбе, «горбе», который не сбросишь.

««Бедные мы люди! Жалкие мы люди! Как ужасен вид человека!» – заговорили обыкновенные, простые, хорошие люди, заговорили Ростовы и Болконские, Гриневы и Ларины, все обыкновенное, все действительное. Под разразившейся грозою «Мертвых душ» вся Русь присела, съежилась, озябла... Вдруг стало ужасно холодно, как в гробу около мертвеца... Вот и черви ползают везде. «–Неужели так ужасна жизнь?» – заплакала Русь».(14)

Сгустив в отношении Гоголя краски донельзя, Розанов, тем не менее, упускает один момент, также сильно сближающий его самого с Гоголем, но выпадающий из его концепции Гоголя – нигилиста и разрушителя.
Секрет «божественного гения» – в музыкальности творчества Гоголя. Отсюда, с одной стороны, «бесплотность» и «безобразие», а с другой, неотразимое очарование миров, им созданных. Музыкой можно наслаждаться, вновь и вновь возвращаясь к знакомой музыкальной теме, но решительно невозможно ответить на вопрос, о чем она, каков ее образ. Многое, если не все из написанного Розановым, обладает тем же свойством – при «пустейшем» содержании мелодика розановского слова выступает самостоятельным содержанием всего им созданного(15) . «Разоблачая» Гоголя, Розанов попытался «заземлить», опредметить его бесплотную музыку(16) . Стоит ли удивляться, что он остался с «ничем». В этом отношении гоголевский смех явление не только разрушительное, как это хотел представить Розанов, но созидательное, смех здесь не знак ничтожения, а утверждение полноты бытия, выражение которой доступно только музыке. Поэтому, когда розановские «Ростовы» и «Болконские» узнают себя в «Ноздревых» и «Маниловых», они не только ужасаются собственной ничтожности, но и восхищаются, очаровываются странной музыкой этого мира чуланов и монстров. Так ритм приятие-отторжение получает дополнительное измерение, которое не заметил Розанов.



--------------------------

1. Так представлял творчество, прежде всего, сам Розанов.
2. Розанов В.В. Мимолетное. М., 1994. С. 116.
3. Там же. С. 118.
4. Розанов В.В. Когда начальство ушло. М., 1997. С. 282.
5. Розанов В.В. Уединенное. М., 1990. С. 472.
6. Розанов В.В. О писательстве и писателях. М., С. 344.
7. В поздней публицистике Розанова Гоголь превращается в «отца лжи» в русской литературе и истории, Розанов до того демонизирует Гоголя, что само имя писателя часто употребляет с определением «черт», «бес» и т.п.
8. Розанов В.В. Среди художников. М., 1994. С. 306-308.
9. Розанов В.В. О писательстве и писателях. М., 1995. С. 347-348.
10. Розанов В.В. Среди художников. М., 1994. С. 307.
11. «У … Гоголя, везде «последняя ретушь» и не ошибающийся резец, который режет чудотворную действительность. Но – маленькую, пошлую, миниатюрную. Но никто Гоголю не поднял век. А сам он, как и Вий же, не имел сил поднять собственных век. Гений. Судьба. Никто через судьбу свою не переступит, и гения, как и горба, никто не сбросит с себя, даже замученный им». Розанов В.В. О писательстве и писателях. М., 1995. С. 347. Дар, подобный гоголевскому, разрушителен для творца, и опять сказанное Розановым о Гоголе во многом – самохарактеристика.
12. Розанов В.В. О писательстве и писателях. М., 1995. С. 346.
13. Известная фраза о смехе сквозь невидимые миру слезы, вполне обратима – по Розанову, возможны и слезы поверх невидимого миру смеха.
14. Там же. С 350
15. Если отнять у Розанова музыку его слова и оставить только «смыслы», перед нами предстанет бессмысленная и пошлая болтовня. Именно так и воспринимали Розанова люди лишенные «музыкального слуха», например, И. Ильин.
16. Вероятно одним из вариантов «оплощения» неуловимой музыкальности Гоголя у Розанова и выступает тема запаха.


http://mahlak.narod.ru/

Hosted by uCoz